Публика ждет новых звезд, она готова их узнать, принять и
полюбить как родных. И, кажется, в «Танцоре» такой человек есть. Всем
известно, что из-под крыла Дмитрия Светозарова «в люди» вышли Игорь
Лифанов и Михаил Пореченков. Похоже, третьим будет никто иной, как
исполнитель главной роли в «Танцоре» Борис Хвошнянский.
— Борис, вы откуда взялись? Где родились, кто ваши родители?
— Родился в Петербурге, в семье инженеров — отец занимался на предприятии
«Знамя труда» разработкой ракетных двигателей. Кстати, у моего отца 24
изобретения. Я считаю, что об этом можно сказать смело и громко, потому
что 24 авторских свидетельства, это будь здоров! Мама работала там же.
— И откуда же тогда пошла ваша жизнь в искусстве?
— Моя мама с детства занималась музыкой, она человек очень музыкальный и
меня к этому пыталась пристрастить (что ей временами удавалось) в то время
как папа пытался из меня «выбить дурь», сделать ответственным. Я думаю,
что мама тоже подозревала во мне человека крайне разболтанного, и поэтому
эти посадки за пианино носили характер, скорее, дисциплинарный — надо было
без разговоров сидеть и долбиться об клавиши, об ноты. Кстати, ноты я так
и не выучил, а играл исключительно по слуху.
— И сколько лет «учили ноты»?
— До сих пор пытаюсь выучить. Бесполезно. У меня шансов нет.
— А «по слуху» на каком инструменте играете?
— На кастаньетах. С самого детства. Я продолжаю осваивать эту музыкальную
специальность до сих пор. Играть по слуху на кастаньетах это большое
искусство.
— А какие инструменты еще …
— Я прошел или через меня прошли все инструменты не «группы риска», а
«группы ритма». Ксилофон, металлофон, виброфон, домофон,
ге-но-фон… фонд! (сбивается и смеется) И, в конце концов, я остановился на
самом изощренном, на мой взгляд, инструменте. Кстати, в русской культуре
есть альтернативы кастаньет – трещотки. Еще есть стиральные доски. Тоже
немаловажно.
— Пилы еще есть.
— Совершенно верно. Я знаю людей, которые просто фантастически играют на
пилах.
— Вот ведь как интересно. Такие, на первый взгляд, простые, можно сказать,
примитивные инструменты – и тоже требуют техники.
— Вы знаете, да. Если желать прогрессировать – то да. А вообще, я считаю,
что родился просто с даром игры на кастаньетах, поэтому мне и вкалывать не
пришлось особо. Вот взял и заиграл виртуозно. Сейчас не играю, конечно.
— Вы и сейчас этот дар применяете?
— В основном я его применяю как педагог. Я учу играть других. Причем, это
чистой воды теория. Никакой практики нет.
— Далее. Школьные годы.
— Школьные годы чудесные.
— Актерство когда появилось и проявилось?
— Да в классе появилось это все. За партой.
— В каком классе?
— Я думаю, что в первом. Все какая-то клоунада была сплошная, а не учеба.
Со страшной силой досаждал учителям.
— Каким же образом?
— Ну, знаете…(почему-то вздыхает) Например, берется промокашка (насколько
я знаю, сейчас их нет, а тогда еще были). Я очень хорошо помню, как в
четвертом классе на уроке эта промокашка долго жевалась и потом
превращалась (пытается показать, во что превращалась промокашка)
— Гадость какая…
— Да, она превращалась в такое неоформленное папье-маше, потом через
трубочку выплевывалась. У меня промокашка прилетела на очки учителю
географии. Прямо на стекло. Осталась там и некоторое время провисела. Мое
сердце замерло в тот момент. Я подумал, что на этом, собственно, моя
школьная учеба закончится и начнется какая-нибудь интернатная, что меня
срочно сдадут в колонию, в приют для неблагополучных детей. Но обошлось,
поскольку я не признался. Какие были еще каверзы? В «отомри –замри» очень
любили играть. Это когда ты слышишь с последней парты «замри» и с мелом у
доски замираешь, не дописав какую-то формулу. Это может длиться минуту,
две, три –и ты стоишь как дурак, ржешь, но поделать ничего не можешь. А
еще я любил вступать в дискуссию с учителями…
— То есть вы с детства тяготели к разговорному жанру.
— Ну, я, в общем, был дерзким. Говорили, что неуправляемый был просто. У
меня неудов — целая гора. За поведение. Учился— то я на 4-5. Закончил тоже
весьма хорошо. Без троебанов(пауза) Без тройбанов.
— А какие роли играли в школе?
— В школе это были «Бабы-яги», естественно. Куда без них. Где-то с класса
восьмого начались «Снегурочки». А дальше — питерский Театр юношеского
творчества во Дворце пионеров. Там я «промесился» года три, были разные
роли, которые, честно говоря, я не очень-то сильно помню — их довольно
много было. И, кроме того, когда я занимался в ТЮТе — это было не главное.
Там был другой кайф – общение. А после ТЮТа я пошел учиться в Институт
Герцена, поскольку с грохотом провалился в театральный вуз, в ЛГИТМИК. Это
был, наверное, 85-й год или 86-й. Поступал я к Додину, поступал к Падве, в
результате оказался на каком-то, кажется индустриально-техническом
факультете или что-то такое. Черчение, физика, технические дисциплины.
Полгода меня там продержали. Преподаватель из меня хреновый бы вышел,
конечно…
— Армия, наверное …
— Маячила. Еще к Владимирову я поступал — с третьего тура слетел. И опять
же из-за армии. Мне сказали принести справку из военкомата, о том, я не
подвержен призыву. Я пошел в военкомат, сделал им какие-то
ура-патриотические стенды и мне за это обещали выписать справку об
отсрочке на полгода. Естественно, никто мне ни черта не выписал, никакой
справки. В результате, Владимиров меня так и не взял. Поэтому я пошел в
училище Римского — Корсакова, на отделение музкомедии и через два месяца
благополучно загремел в армию.
— Все-таки…
— А як же ж. Вырванные годы. Потерянные абсолютно.
— А как же романтика ДМБ?
— Я вообще не понимаю, откуда это взялось, для кого эта романтика. Кроме
каторги ничего не испытал.
— А где служили, в каких войсках?
— М-да… войсками это назвать сложно. Началось это в Сертолово, в танковом
полку. Там служили, кстати, очень многие. Артур Ваха там служил, Мишка
Черняк, Витька Татарский и еще всякие разные люди, которые к искусству
имеют сейчас непосредственное отношение. Это танковый полк был, ремонтный
батальон. Правда, танк я видел всего два раза с расстояния примерно метров
ста. Вот такой я был ремонтник. Никогда в зону технического ремонтного
обслуживания и не входил.
— А что же делали?
— В любом батальоне есть какая-то «художественная» бригада, которая
обеспечивает солдатам радостные праздники, какие-то концерты в субботу и
воскресенье. Сидели мы в Доме офицеров в основном — кабинет у нас был там.
Мы переходили дорогу, садились за стол, а все остальное время
преимущественно «балдели». Ну, еще исполняли функции технического
персонала: привинтить стенд — отвинтить стенд.
— Синекура какая.
— Сине… что?
— Синекура.
— Ой, а кто это?(испуганно) Я не знаю.
— Ну, это такая необременительная работа, которая приносит доход.
— Ну, это точно не синекура, потому что дохода это не приносило никакого.
Назвать ее необременительной я тоже не могу, потому что чем бы ты в армии
не занимался — ты все равно убиваешь время.
— А как же бесценный опыт?
— Это для кого как. Может быть, школа жизни определенная есть в этом, со
всеми ночными вождениями, «укачиванием» дембелей, глаженьем воротничков –
это как минимум. Но как некая самая жесткая и плохая проекция жизни,
возможно, да. Там ты можешь понять, что на гражданке тоже сладко не будет.
И некий подход к жизни там можно выработать: зубы, кулаки… Локти, в конце
концов! Я никогда этого не любил, не стремился, да и не хочу так поступать
по жизни. И кашу по утрам я не ел. И не качался. Я служил и одновременно
поступал в театральный институт.
— ???
— Это называлось «самоволка». Я снимал погоны, одевал гражданскую одежду и
прямиком несся на экзамены. Поступил к Петрову Вадиму Викторовичу,
замечательному педагогу, профессору ( сейчас он завкафедрой) . В августе я
уже считался не абитуриентом, а студентом и каким-то хитрым образом это
пронюхали в полку. Я думаю, не прошло и часов двух, как меня скрутили,
собрали: вещмешок, шинель. Посадили в поезд и отправили в Мурманск. Я так
подозреваю, что в качестве гауптвахты. А в Мурманске, в августе месяце на
минуточку уже отнюдь не лето. Там сугробы были просто-напросто, когда я
приехал.
— Охлаждать пыл.
— Там было совершенно замечательно «охлаждать пыл». Да, кстати, там было
фантастическое полярное сияние.
— Вот видите, не совсем уж и зря служили.
— Да, такая романтика – это годится, не то что выстраивать сугробы выше
своего роста. Мы их делали их в некоем кубическом стиле, получалось нечто
вроде лабиринта, в котором можно ориентироваться разве что по компасу. На
самом деле в Мурманске тоже были свои положительные стороны, поскольку я
имел там возможность и через забор перелезть, и поехать в город кино
посмотреть. Я помню, в Мурманске тогда был какой-то кинофестиваль и я
таскался туда после семи вечера, пересмотрел кучу фильмов. Навпечатлялся!
Я до сих пор столько фильмов одним махом не видел – просто нет физической
возможности ежевечерне ходить в кино.
— Потом был театральный институт. С кем вы учились?
— С Игорем Лифановым, Димой Нагиевым, Димой Хоропько. Курс был
замечательный, очень много талантливых людей и если перечислять всех –
наше интервью займет лишние полполосы. У нас было два дипломных спектакля
«Горячее сердце» и «Чайка». В «Чайке» я был непосредственно занят в роли
Треплева Константина Гавриловича. А в «Горячем сердце» у меня совсем
маленькая была ролюха — я играл цыганку. Был ярко раскрашен как папуас:
черные глаза, огромный алчный рот, яркая одежда, все на мне колыхалось. Я
там пел какую-то отчаянную цыганскую песню. А роль возникла совершенно
случайно – я валял дурака в аудитории, цыганку изображал.
Дальше были водевили, но я в этом участия не принимал, поскольку у меня
стал пропадать интерес. Это был 92-й год, и мне тогда казалось, что
питерские театры погибают окончательно — ни денег, ни работы, на
«Ленфильме» тоже все замерло. Настоящий коллапс. Я без воодушевления
приходил на занятия, уныло уходил, не почерпнув оттуда ничего нового.
Вялая каторга была такая. И я ударился в музон.
— Вы стали играть?
Поигрывать, скорее. На все тех же кастаньетах. Был период, когда где-то
год я играл с группой «Пепси» в том числе и на бас-гитаре. Смешные были
барышни, да и время было хорошее. Потом был театр «Время». Он тогда
раскололся на две группировки, но обе колесили по Германии. Я попал в одну
из них, в ту, где был Дмитрий Нагиев, Серега Рост, другие ребята с нашего
курса. И, наконец, – «Театр Буфф», где было 6 лет, откуда я ушел три гола
назад, поскольку меня пригласили в два антрепризных спектакля. Один
назывался «Наша сестра и пленница» и там актеры были просто великолепные :
Игорь Скляр, Илзе Лиепа. Ну и я играл такого «Ангела смерти». В
результате, я стал разрываться между «Буффом» и гастрольными делами с
антрепризой и пришлось сказать «Буффу» нет. Потом антреприза тоже подошла
к концу, и я оказался в «Смешном театрике» в «Чаплин-клубе».
— А потом оказались в кино. Сначала был «Барон»?
— Сначала был «Агент национальной безопасности». Серия называлась «Доктор
Фауст» и я был этим самым «доктором Фаустом», химиком. Он «химичил», варил
и жарил наркотики, которые назывались страшным словом «крокодил». И все у
него шло успешно, пока за ним не стали охотиться разные люди не особо
дружащие с законом, которые хотели на его способностях нажиться, и таким
образом он оказался между двух огней, между Николаевым и бандитами, главу
которых играл Рудольф Фурманов. И покатился по наклонной он плоскости…
— Нехорошо.
— Не очень хорошо. Но, в конце концов, его ждала жестокая расплата.
Вообще, это была большая роль, хоть и второплановая, первое серьезное
боевое крещение.
— Я вспомнила эту серию. Там была какая-то жуткая история… Связанная со
змеями, кажется?
— Такая ситуация действительно была. В тот момент, когда в мою лабораторию

прокрался вышеупомянутый Леха Николаев, надо было выбирать — либо он меня,
либо я его. Второй способ был не совсем стандартным, потому что я решил
его умертвить при помощи змеи, которая жила у меня в террариуме и являлась
таким странным воплощением любви, то есть я сам — такой «змей ядовитый» и
дома у меня живет настоящий гад пресмыкающийся, так что между нами
какой-то знак равно следовало поставить. Змея эта была, как мне потом
сказали, самая натуральная тропическая анаконда. Зверь это еще тот! Очень
большой, где-то сантиметров от восьми до десяти в диаметре. Удержать его
на руках оказалось непросто — я его извлекал из террариума и меня
предупредили, что надо быть поосторожней, поскольку если у этого зверя
резко меняется картинка перед глазами — он начинает нервничать, и может
наделать очень много глупостей, в том числе непосредственно с тем, кто
находится поблизости.
— Но его ведь как-то «расслабили»?
— Ему что-то вкололи или дали что-то «отведать» и в некотором «коматозе»
он пребывал. Однако, я все-таки совершил какую-то ошибку, сделал
неправильное движение и эта тропическая анаконда двумя рядами зубов
торжественно вцепилась мне в кисть. Естественно, дубль этот был запорот и
следующий дубль был уже в резиновых перчатках, таких, которыми пользуются
сантехники или электрики. Но это еще не все. В конце серии меня убивают,
поскольку я отказываюсь сотрудничать с бандитами, собственно я со всеми
отказываюсь сотрудничать — я сотрудничаю только сам с собой. Вот в
результате и получаю пулю. А для того, чтобы это было эффектно на экране,
на то место, в котором должна разорва
Напишите администратору